Биньямин

 

Имя Биньямин можно перевести с Иврита двояко,-

как «Правый Сын» или как «Сын бедности»

 

Каждое утро, зимой и летом, осенью или короткой, почти неуловимой, израильской весной, Биньямин выходитиз своего дома. Не важно,- разлита ли в небе густая лазурь наплывающей жары, лупит ли по красной глине обезумевший первый ливень- йоре, моросит ли прощальный малкош или рыжая дымка начинающегося хамсина подернула синеву,- Биньямин выходит из своего дома, с таким же постоянством, как выплывает на небо Солнце. Это одна из примет утреннего Хеврона, как и гомон птиц в листве или перекличка петухов с ослами,- если Биньямин вышел из дома,- значит настало утро. Он идет, по пыльному, или покрытому безудержноми потоками воды асфальту, и самодельная, немного кривая палка в его руке,- как патриарший посох, и стучит окованный для прочностью золотой латунью, наконечник по древней как песня, красной как кровь и единственной, как жизнь земле.

Шмуэль с грохотом и скрежетом поднимает жалюзи на входе в свою кондитерскую.

-Бокер Тов, Биньямин!- приветствует он проходящего так же, как раньше это делал его отец,- Заходи на обратном пути на чашечку кофе!

Он не ждет ответа,- все знают, что в эту пору Биньямин н с кем не разговаривает, просто кивает приветливо,- и все.

Старик проходит под высокой пинией и поворачивает направо. Вслед за нм, по левой стороне тротуара, шествует жирный, пушистый, черный кот. Коту ничего не надо от старика, им просто по пути. Возле живой изгороди он повернет налево, по своим кошачьим делам, а человек пойдет дальше, навстречу восходящему Солнцу.

-Цафра Това, Бен,- быстро бросает на ходу Офер. Он всегда торопится, всегда в погоне за ускользающими минутами, и одновременно боится, что кто-то его не заметит. Вот и поздоровался на арамейском, ученость свою демонстрирует. Биньямин не очень любит Офера, и когда его называют Беном тоже,- но все равно приветливо кивает головой.

Да, Биньямин был когда-то Беном. И жил он далеко отсюда, в большом, обезумевшем городе, под названием Нью Йорк. Большое Яблоко… Не то ли самое, которое надкусил Адам в Ган-Эдене,- Саду Эдемском. Старик хмурится,- да разве только Первый Человек отведал от этого отравленого плода, разве только он узнал горький как пот и едкий, как пыль вкус Изгнания. Разве только ему пришлось хоронить своего сына. Нет, Адаму все-таки было тяжелее,- ведь Ицика убил не родной брат, а какой-то неведомый подонок, которого даже не нашли. И, может быть, хорошо, что не нашли, ведь иначе, пришлось бы смотреть на него в гулком, холодном зале суда. Человеческого суда. А так, пусть мерзавец предстанет перед Судьей Истинным, а он милосерден, он не заставит старого отца смотреть на убийцу своего сына. Он,- все понимает.

Неторопливо, мерно постукивая посохом, старик походит к армейскому посту. Дальше- нельзя. Отсюда начинается дорога к Маарат А-Махпела, Могиле Праотцев. Туда евреям дороги нет, разве что под охраной. Но старый Биньямин не хочет идти на могилу Авраама, Исаака и Яакова под конвоем. Он не может говорить с Праматерью Саррой когда его охраняют от арабских детишек с их камнями, и палестинских бандитов с их «Калашниковыми». Нет у него права, даже просить, чтобы кто-то из этих пареньков сопровождал его, чтобы он мог помолчать рядом с прахом Ривки и Леи. Да он и не просит. Он знает, Праотцы и Праматери не простят ему, если из-за него ранят кого-нибудь из этих еврейских мальчиков с тяжелыми автоматами. Он просто останавливается и ждет. Чего? Кто знает. Может быть Ангела, который отнесет его молитву к Престолу Славы Творца, а может, и того, что вот сейчас, покажется на дороге Элиягу А-Нави, Илья-Пророк, покроет его своим ветхим плащом, и, невидимого для вражеских глаз и прицелов, отведет к старой пещере, купленой еще Авраамом в вечное владение для того, чтобы похоронить там жену свою Сарру, для того, чтобы, когда прийдет час, успокоились в ней и его останки, и останки его сына Ицхака, и внука Яакова- Израиля. Туда, куда нет прохода Сынам Израилевым.

Тихо шевелятся губы. Биньямин, конечно, хорошо знает Иврит, Святой Язык, на котором веками молились его предки. Веками молились, а теперь вот, научились еще и объсняться в любви, петь о маленькой, но своей стране, расказывать сказки детям. А еще,- торговаться, приглашать друг-друга на пикник и даже ругаться.

Он знает этот язык, но на губах у него, слово из другого, тоже еврейского, языка:

-Татэлэ…- шепчет он,- Татэлэ…